Воспоминания о мастере

 Самым ярким и сильным впечатлением, оставившим глубокий след в моей душе и сердце, отразившемся на всем моем творческом и жизненном пути, явилась встреча с замечательным мастером хорового искусства, и.о. профессора кафедры хорового дирижирования Саратовской государственной консерватории им.Л.В.Собинова – Марией Васильевной Тельтевской.

Будучи студенткой Саратовского педагогического института, я работала в качестве концертмейстера в её классе по дирижированию с 1962г. по 1975г., была неразлучна с моим любимым педагогом, другом, духовной матерью и бабушкой до последних её дней. Именно так, всеобъемлюще, я её воспринимала, как самого близкого, родного, дорого человека. Думаю, что это чувство у нас было взаимно, потому что при всей строгости и требовательности, которые она предъявляла к своим воспитанникам, и ко мне в том числе, она могла прощать и любить.

Мне запомнился случай, который произошел в 1972г. Готовился вступительный экзамен в аспирантуру Н.Ф.Мацаевой, её ученицы. Время проведения экзамена было назначено на 10 часов утра. Мы со вторым концертмейстером, также работающим в классе М.В.Тельтевской – Татьяной Зориной, великолепным человеком и музыкантом, за час до начала экзамена уже были на месте. Но экзамен, по какой-то причине, был перенесен не более позднее время, и нам было разрешено отдохнуть.

Отдыхали мы в летнем саду «Липки», сидя на скамеечке, любуясь прекрасным солнечным днем. У нас было великолепное настроение, только что мы отрепетировали кантату «Весна» Рахманинова, которую должна дирижировать будущая аспирантка, довольные собой, вдыхая свежий утренний воздух. Нежась в теплых лучах солнца, мы были счастливы, не зная, не предполагая, какая на нас надвигается гроза. Не успели мы с Т.Зориной зайти в фойе консерватории, как оказались в окружении большой группы студентов, сообщивших нам о том, что вот уже двадцать минут нас ищут по всему зданию консерватории, а «мать», так с любовью между собой называли Марию Васильевну студенты, в страшном гневе. Мы бегом «взлетели» на третий этаж и оказались у дверей 18 класса. Но не успели открыть дверь класса, как перед собой увидели грозную и суровую, прямую и статную фигуру М.В.Тельтевской, которая зловещим шепотом «просвистела», «прошипела» с ясной, точной дикцией, делая нажим на слово «бес-с-с-совестные»: «Комиссия в сборе, а Вы чем занимались?»

Она еще что-то очень тихо, с энергией и страстью говорила, но сердце у меня оборвалось, затрепетало, как у пойманного на месте преступления воришки, я не могла выговорить ни одного вразумительного слова, мы оцепенели.

Затем нас стремительно втолкнули в класс, и мы оказались перед глазами профессорско-преподавательского состава комиссии внушительной и авторитетной – это был «цвет» консерватории. Обескураженные, посрамленные, несчастные, мы сели за инструменты, ноты были открыты, все было готово «к таинству». Н.Ф.Мацаева в большом волнении стояла между двух роялей и с ожиданием смотрела на нас.

Сделаю небольшое отступление. Работать концертмейстером в классе М.В.Тельтевской было увлекательно, интересно и очень сложно. Придавая огромное значение концертмейстерской работе в классе, Мария Васильевна предъявляла очень большие требования. Концертмейстер не просто «инструмент» или «хор», а, прежде всего, помощник педагога. Необходимо было точно следовать за жестом дирижера, она требовала от нас, «исполнителей», тесного осуществления дирижерских намерений, требуя по несколько раз повторять одно и то же место, сопоставляя и оценивая разные дирижерские способы для достижения поставленной цели, будь то художественная или техническая задача, тем самым она благоприятствовала развитию активности дирижера. Чтобы управлять хором и повлиять на исполнение, дирижер должен приложить достаточно большие усилия, чтобы сделать свой жест более активным, понятным и предельно выразительным. Мы могли одну фразу повторять бесконечное количество раз, но Мария Васильевна была недовольна. На экзаменах её концертмейстеры играли все наизусть.

Я знала всю «Весну» наизусть: каждую ноту, каждый штрих. Когда мы начали играть механически, чувство обиды «душило» нас, по мере продвижения нашего исполнения вперед я начала все больше и сильнее волноваться, вдруг физически, всем своим существом ощутив, всю трагическую красоту музыки Рахманинова. Слезы хлынули из моих глаз, они текли, и я ничего не могла с этим поделать. Чем сильнее я себя сдерживала, тем сильнее нарастало мое отчаяние, все лицо мое было залито слезами, я не видела ни одной ноты, Мое состояние, как электрический ток, мгновенно передалось дирижеру и второму концертмейстеру. Мы играли на таком «подъеме», «гудел зеленый шум», все звенело, переливалось, огромный музыкальный поток заполнил все пространство; я с отчаянием и силой нажимала на клавиши, вкладывая в игру всю свою боль и любовь, потому что музыка Рахманинова и рояль были моими друзьями, спасителями. Отзвенели последние звуки, наступила «мертвая» тишина, мне казалось, что эта тишина длится вечно. Подошел профессор Н.А.Гольденберг, обнял меня и сказал спокойно и мягко: «Успокойтесь, все отлично». Я встала и посмотрела на Марию Васильевну, она улыбалась, лицо её было одухотворенным, добрым и ласковым одновременно. Она все простила. Протянув мне плитку шоколада, спокойно сказала: «Подождите меня». За дверью класса меня успокаивали «сочувствующие» студенты.

Потом мы пошли домой к Марии Васильевне, пили чай, шампанское. Когда я окончательно «остыла», Мария Васильевна сказала нам: «Вы неплохо сыграли сегодня». Это было высшей похвалой, она не любила хвалить, мы угадывали по выражению лица, глаз, интонации, какой-нибудь шутке, что ей нравиться, а что не нравиться.

Мария Васильевна всегда могла вызвать у студента самые сильные эмоции, пробудить воображение и испытать счастье. Именно за эти качества я её любила больше всех. Тот контакт, который установился между нами, очень помогал всем в работе. Мы всегда знали, чего хочет добиться от студента Мария Васильевна, чувствовали её настроение. Я на уроках всегда была вовлечена в интереснейшие занятия, всегда удивлялась той творческой атмосфере, увлеченности, энергии, которая царила в классе. Со мной, на моих глазах создавался художественный образ произведения, и у всех по-разному.

Для дирижера очень большое значение имеет развитие слухового внимания. Наличие даже «абсолютного» слуха без достаточно развитого внимания ничего не значит, потому что такой «слухач» часто бывает не в состоянии заметить самой простой ошибки в исполнении, так как не хватает внимания.

Мария Васильевна, слушая «исполнение» дирижером какого-либо сочинения, всегда точно выявляла те музыкальные представления, которые сложились в сознании её ученика в результате разучивания музыкального произведения, а они, чаще всего, были несравнимы с теми задачами, которые она ставила, заставляя ученика сопоставлять то, что он слышит, с тем, что хочет услышать, или то, что надо услышать. Студенту кажется, что он все знает, все выучил, а надо повторять много раз то, что кажется абсолютно ясным. Иногда из-за этого назревали конфликты.

Она всегда находила то «зерно», из которого вызревал прекрасный плод, никогда не занималась чисто техническими задачами, свои занятия строила на выявлении, прежде всего, художественного замысла, содержания произведения, его особенностей.

Дирижируя «Ковыль» Сахновского, я не справлялась с одним метом: «…Гей, отзовись казак лихой…». Не хватало силы, выразительности, объема. На уроках я доходила до слез от досады. Ко мне придираются, я из кожи вон лезу, изо всех сил «машу» руками, а в ответ слышу. «Нет, это не то». Я допытываюсь: «Как надо?», но слышу лейтмотив урока: «Еще раз». Наконец, когда я дохожу до крайней точки – вот-вот хлынут слезы, Мария Васильевна начинает мне рассказывать о битвах, о воронах и коршунах, кружащихся над полем битвы, о бел-горючь камне, о шуршащем ковыле, о величии природы, о вечности, об одиночестве, о крике души. Её слова падают на благодатную почву. Я начинаю понимать, чувствовать, что она хочет, и что я должна услышать. Дойдя до злополучного места, я чувствую «комок» в горле, унисон хора мне кажется таким мощным, безгранично-одиноким криком:

Гей, отзовись». Но лишь ковыль шелестит – вечный и прекрасный в космическом мироздании человеческой судьбы и жизни. Все получилось естественно, когда я «прочувствовала» это место всем своим существом. Жест, идущий из глубины души, всегда выразителен, его невозможно «заучить».

Мария Васильевна могла из ученика «вытащить» самые заветные, самые глубинные эмоции, могла пробудить воображение. Такой дар встречается редко – «воздействывать на подсознание». Её можно назвать «режиссером души». Она заглядывала в душу и направляла её движения в нужном направлении.

Мария Васильевна, прежде всего, была большим музыкантом. При внешней сдержанности, строгости – имела горячее сердце, огромную волю. Иногда на уроках темпераментно, эмоционально буквально «тащила» студента за собой; стучала по столу (держа темп), громко выразительно пела, - устоять было невозможно. Невольно студент попадал в «плен» её темперамента, артистического обаяния и эмоциональности. Перед хором Мария Васильевна была таинственным «сфинксом», держащим в своих необыкновенно пластичных, выразительных руках элемент неожиданности. У хора всегда была «повышенная готовность»: дирижировала она без внешних эффектов, строго и очень выразительно, «под её руку» легко пелось; дисциплина была идеальная, ловили каждое слово, каждый жест, мы её обожали. Однажды я ей сказала, что никогда не знаешь, на какую партию она обратит внимание. На что Мария Васильевна рассказала нам историю о своем педагоге Н.М.Данилине.

Мария Васильевна пела в церковном хоре, регентом хора был её учитель. Исполняя один из духовных концертов, Данилин вдруг неожиданно для хора потребовал от альтовой партии яркого и сочного звучания в том месте, где одна единственная нота тянулась несколько тактов, всегда в этом месте партия альтов звучала приглушенно, не выделяясь, но Данилин упорно заставлял альтов звучать ярко, на нюансс f, намеренно её выделяя. При таком звучании второстепенная партия превращалась в главную, и произведение вдруг приобрело трагический характер. Это был глас трубы, вострубивший грозно и неотвратимо перед «концом света». Таким же исполнительско-импровизационным даром обладала и Мария Васильевна.

Её уроки были непохожи один на другой, каждый раз она «озадачивала» студента новой мыслью, совершенно, казалось бы, не связанной с предыдущими достижениями. Начинался новый этап в работе, каждый раз по-разному, и так много раз, пока не выстраивалась полная картина, прорабатывались все детали, все штрихи, от простого к сложному, от частного к общему. Особенно этот метод ярко проявился в работе над жанровыми сценами опер Мусоргского, которого она очень любила. Все студенты должны были в течение пятилетнего обучения в её класса продирижировать Мусоргского. Это была грандиозная работа, объемная и выразительная, она «лепила» со студентом монументальные полотна.

Скопировать такую работу невозможно, это был Мусоргский Тельтевской. Её работу можно было сразу узнать.

Обладая высокой духовностью, внутренней культурой, проницательностью, жизненным опытом Мария Васильевна к каждому студенту имела «особый» подход, «высвечивала», как рентгеновскими лучами, в каждом само лучшее, талантливое, яркое и развивала дальше, потихонечку «выдавливая» недостатки, настойчиво, последовательно, иногда болезненно, при этом всегда чувствовалось, что тебя любят. Её целенаправленность, требовательность, сочеталась с душевной добротой, открытостью. Давая деньги нуждающимся студентам без возврата, устраивая в своей маленькой квартирке небольшие праздники для нас с шампанским, тортом, чаепитием, она всегда была радушной хозяйкой. Мы слушали много музыки, делились своими впечатлениями, мнениями. Было тепло, уютно, мы засиживались допоздна, успокаивая хозяйку дома, что доберемся домой в целости и сохранности. На следующий день она могла давать нам «разгон» за какую-нибудь допущенную оплошность.

Больше всего в человеке она не любили снобизм, высокомерие, вульгарность, лживость, экзальтированность, вообще преувеличений в чем бы то ни было. Она всегда ценила чувство меры, как в искусстве, так и в жизни. Обладая прекрасным художественным вкусом, всегда одевалась очень скромно и строго, на ней нельзя было увидеть ювелирных украшений, какой-либо косметики. В доме – большая библиотека, в которую мы постоянно «ныряли», огромный черный рояль, множество пластинок, прекрасно выполненная фотография её учителя Данилина, висящая на стене, в самом центре комнаты, пухлый альбом с фотографиями, секретер, забитый письмами, телеграммами, открытками, всякого рода поздравлениями. Ничего лишнего, но все, что надо настоящему творцу. Вся её жизнь – любимая работа и Любовь – высочайший духовный дар человека. Она свято хранила письма учеников, фотографии учителей, друзей, говорила о них тепло и с любовью.

«Большое видится на расстоянии», - говорил Есенин. Так и я сейчас по истечении огромного времени, отделяющего меня от тех прекрасных лет, вижу Марию Васильевну во всей ей духовной красоте, ощущаю масштаб её личности, незаурядно-одаренной, понимаю, за что мы ее любили, неосознанно, интуитивно чувствуя всю глубину, обаяние, талант, благородную простоту и доступность этой необыкновенной женщины. Она не любила юбилеи, по окончании торжеств в честь очередного «летия» с облегчением говорила: «Слава Богу, выдержала».

Консерваторию любила горячо и самозабвенно. Это был её дом, а мы – её дети. Зная о всех всё, что нужно было знать, не любя ссоры, которые иногда происходили между студентами, не признавая «наушников», пресекая «лишние» разговоры, она создавала атмосферу кафедры 60-х – 70-х годов – творческую, одухотворенную. Выступления консерваторского хора под руководством М.В.Тельтевской пользовались огромным успехом. Тогда был очень сильный состав студентов-хоровиков, дирижировались крупные

хоровые полотна, такие как «Реквием» Моцарта, Верди, Кабалевского, Свиридова – «Патетическая оратория», «Курские песни» и многое другое. Эти годы были яркой страницей не только в нашей жизни, но и всего города.

Мария Васильевна обладала такими качествами педагога-творца, без которых невозможен успех в педагогической деятельности. Упорная работа, любовь к своей профессии и к тем, с кем работала, высокая требовательность к себе и окружающим ей людям. Обязательная «подключка» души: все надо было делать с душой, индивидуальный подход к каждому – вот основа, на которой расцвела её педагогическая работа. Мария Васильевна никогда не болела, в любом состоянии она выходила на работу. Однажды я заболела, но всё же пришла на работу, тем более нельзя было пропустить урок по дирижированию, который должен был так же состояться у меня. С температурой 39º я ещё играть могла, но дирижировать я не представляла себе возможным, о чем и сообщила тихим и жалостным голосом, ожидая сочувствия. В ответ же я с изумлением услышала: «В таком молодом возрасте болеть нельзя, становитесь на подставку». Я послушно взгромоздилась на дирижерскую подставку, зная, что оспаривать свои права совершенно бесполезно. Чувствовала я себя как рыба, выброшенная неожиданно на берег. Я была вялой, мне не то что дирижировать, а даже говорить было лень, да и произведение, которое я должна была дирижировать, было «подстать» моему состоянию: Танеев – кантата «Иоанн Дамаскин» - I часть «Иду в неведомый мне путь». Я шла в этот «неведомый путь» два с половиной часа и, к своему удивлению, к концу этого «пути» обнаружила, что я почти здорова и чувствую себя великолепно. Это была «музыкальная терапия», в результате которой произошло «просветление» мозгов и тела. Чуть иронично, Мария Васильевна, произнесла: «Ишь, какая симулянтка!».

Еще один штрих к методам работы М.В.Тельтевской. Талантливых людей она чувствовала мгновенно, не любила ленивых, неорганизованных, «расхлябанных» студентов, тем не менее, к одаренным талантливым людям относилась снисходительно, даже если они очень ленивые, ругала их она «по-особому», всегда чувствовалось – это для формы, и тут же преподносила урок, как надо дома работать. Вместо 45 минут одаренного «ленивца» могла продержать в классе два-три часа, окончательно «вытряхнув» из него всю лень и всю душу. С бесконечно длившегося урока он уходил с выученной наизусть партитурой, «просветленной» головой, уставший и притихший. Сама Мария Васильевна не казалась уставшей, напротив, работала с увлечением, была бодра и весела, не замечала, как мы, концертмейстеры, «ёрзаем» на стульях от онемевших «н»-мест. Перерыва никакого – все на одном дыхании, играть надо с полной отдачей, чуть «зазевался» - мгновенная реакция с её стороны. Удивительная трудоспособность, энергия, тепло, исходившее от неё (она часто садилась рядом с кем-нибудь из концертмейстеров) буквально наполняло все пространство аудитории, создавало, как сейчас говорят, особую ауру, атмосферу, в которой невозможно было скучать. По окончании работы никогда не спешила домой;

откинувшись на спинку кресла, она могла спросить, как дела у меня или читала ли я такую-то статью. Мы тоже не срывались со своих мест, надо было «остыть», затем все вместе покидали рабочее место и отправлялись провожать Марию Васильевну домой, болтая по дороге о самом разном.

Работая педагогом, я часто думаю, что работа и жизнь М.В.Тельтевской была повседневным подвигом. Она не считалась со своим здоровьем, а ведь ей уже было за пятьдесят, и она была очень больным человеком. Она не считалась со своим временем. Её самоотверженность, самоотдача, физическая закалка, духовная и нравственная сила, огромный талант во всех областях дирижерской профессии и педагогической деятельности, организаторские способности и общественная деятельность ставят её в один ряд с маститыми учителями А.Д.Кастальским, Н.М.Данилиным, В.С.Калинниковым, П.Г.Чесноковым. Она явилась тем «звеном», которое соединяет дирижерско-хоровую кафедру Саратовской консерватории, её выпускников с великой московской школой, давшей России выдающихся музыкантов.

И.Е.Гиревая. Саратовское областное училище искусств.